“Философия науки без истории науки пуста;
история науки без философии науки слепа”
[Лакатос, с. 457]
В результате постпозитивистской критики , особенно историцистской критики Куна и Фейерабенда, «рационалисты»[1]получили существенный удар. "Раньше, – говорит В. Ньютон-Смит, – очень мало говорилось о нерационалистических моделях объяснения перемен в науке..." [СФН, с. 168], ибо царили рационалисты. Теперь ситуация кардинально изменилась. "Как себя чувствует наш рационалист?, – спрашивает он. – Затравленный, поверженный и побитый за то, что он едва ли может принять, он тем не менее выжил" [СФН, с. 193]. Это выживание В. Ньютон-Смит связывает с программой "умеренного рационализма" Поппера, продолженной Лакатосом, с отступлением от классического понимания истины в сторону "приближения к истине", "возрастания правдоподобия", роста "предсказательной мощи".
Так, Лакатос неоднократно утверждает, что теории изобретаются, а его критерий "прогрессивного сдвига проблем", по сути, вводит конструктивистский критерий эффективности при отборе исследовательских программ. Однако, вслед за Поппером он провозглашает веру в то, что истина существует и что научные теории приближаются к ней, опираясь на опыт, хотя у нас нет критериев, опираясь на которые мы могли бы утверждать, что данная последовательность теорий движется к истине.
Основной единицей модели науки Имре Лакатоса (1922–1974) является “исследовательская программа”, состоящая из “жесткого ядра” и “защитного пояса”. Модель науки И. Лакатоса (как и модель Т.Куна) имеет два уровня: уровень конкретных теорий, образующих меняющийся “защитный пояс” “исследовательской программы”, и уровень неизменного “жесткого ядра”, которое определяет лицо “исследовательской программы”. Разные исследовательские программы имеют разные “жесткие ядра”, т.е. между ними имеется взаимнооднозначное соответствие.
Появление этой модели обусловлено тем, что Лакатоса, с одной стороны, не удовлетворяет куновское "сведение философии науки к психологии науки". “С точки зрения Куна, – говорит он, – изменение научного знания – от одной “парадигмы” к другой – мистическое преображение, у которого нет и не может быть правил. Это предмет психологии (возможно, социальной психологии) открытия. (Такое) изменение научного знания подобно перемене религиозной веры” [Лакатос, с. 274–275]. Поэтому позицию Куна он относит к иррационализму.
С другой стороны, Лакатос поддерживает тезис Куна и Фейерабенда об отсутствии "решающих экспериментов" как критерия выбора между теориями[2]. “Нет ничего такого, – говорит он, – что можно было бы назвать решающими экспериментами, по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты, которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу (или куновскую парадигму – А.Л.). На самом деле, когда одна исследовательская программа терпит поражение и ее вытесняет другая, можно – внимательно вглядевшись в прошлое – назвать эксперимент решающим, если удастся увидеть в нем эффектный подтверждающий пример в пользу победившей программы и очевидное доказательство провала той программы, которая уже побеждена” (здесь и далее полужирным шрифтом обозначено выделение Лакатоса) [Лакатос, с. 368] “Решающие эксперименты признаются таковыми лишь десятилетия спустя (задним числом)” [Лакатос, с. 352] “Статус “решающего” эксперимента зависит от характера теоретической конкуренции, в которую он вовлечен” [Лакатос, с. 367]. Лакатос показывает это на примере эксперимента Майкельсона-Морли[3] и ряде других [Лакатос, с. 353–359]. Ему близок и куновский тезис о том, что "отказ от какой-либо парадигмы без замены ее другой означает отказ от науки вообще" [Кун, с. 107]. "Не может быть никакой фальсификации прежде, чем появится лучшая теория" – говорит Лакатос, [Лакатос, с. 307].
Поэтому Лакатос ставит своей целью развить тезис попперовского "критического рационализма" о рациональности изменений научного знания, “выйти из-под обстрела куновской критики, и рассматривать научные революции как рационально конструируемый прогресс знания, а не как обращение в новую веру” [Лакатос, с. 275]. Для этого он разрабатывает свою методологию “исследовательских программ” (ИП). Путь к ней он видит следующим образом.
1.6.7.1. Модель “исследовательских программ”
Рассмотрим теперь методологическую структуру “исследовательских программ” Лакатоса. У всех программ есть “твердое ядро” и “защитный пояс”. Утверждения, включенные в “твердое ядро”, защищаются от изменений “отрицательной эвристикой”. Вместо изменения элементов “твердого ядра” “мы должны, – говорит Лакатос, – … развивать “вспомогательные гипотезы”, которые образуют защитный пояс вокруг этого ядра… Защитный пояс должен выдержать главный удар со стороны проверок; …он должен приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться, если того требуют интересы обороны. Если все это дает прогрессивный сдвиг проблем, исследовательская программа может считаться успешной (классический пример успешной исследовательской программы – теория тяготения Ньютона)… Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая, то она “вытесняет” ее и эта конкурирующая программа может быть устранена” [Лакатос, с. 323, 473][4].
В “исследовательскую программу” Лакатоса входят “методологические правила”, руководящие изменениями “защитного пояса”. Эти правила делятся на две части: часть из них – это правила, указывающие каких путей исследования нужно избегать (отрицательная эвристика), другая часть – это правила, указывающие, какие пути надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика) ” [Лакатос, с. 322].
“Идея “отрицательной эвристики” научной исследовательской программы в значительной степени придает рациональный смысл классическому конвенционализму… Но наш подход отличается от джастификационистского конвенционализма Пуанкаре тем, что мы предлагаем отказаться от твердого ядра в том случае, если программа больше не позволяет предсказывать ранее неизвестные факты… (но если Дюгем видел только эстетические причины (простота. – А.Л.) … разрушения ядра, то наша оценка зависит главным образом от логических и эмпирических критериев)” [Лакатос, с. 325].
“Положительная эвристика складывается из ряда доводов, более или менее ясных, и предположений, более или менее вероятных, направленных на то,… как модифицировать, уточнять “опровержимый” защитный пояс… Внимание ученого сосредоточено на конструировании моделей, соответствующих тем инструкциям, какие изложены в позитивной части его программы” [Лакатос, с. 326]. “Наши рассуждения показывают, – говорит Лакатос, – что положительная эвристика играет первую скрипку в развитии исследовательской программы при почти полном игнорировании “опровержений”… Таким образом, методология исследовательских программ объясняет относительную автономию теоретической науки… То, какие проблемы подлежат рациональному выбору ученых, работающих в рамках мощных исследовательских программ, зависит в большей степени от положительной эвристики программы, чем от психологически неприятных, но технически неизбежных аномалий” [Лакатос, с. 329].
В более поздней работе Лакатос вообще отождествляет положительную эвристику с защитным поясом: “В соответствии с моей концепцией, – говорит он, – фундаментальной единицей оценки должна быть не изолированная теория или совокупность теорий, а “исследовательская программа”. Последняя включает в себя конвенционально принятое (и поэтому неопровержимое) “жесткое ядро” и “позитивную эвристику”, которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных гипотез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в подтверждающие примеры – все это в соответствие с заранее разработанным планом… Не аномалии, а позитивная эвристика его (ученого) программы – вот что в первую очередь диктует ему выбор проблем . И лишь тогда, когда активная сила позитивной эвристики ослабевает, аномалиям может быть уделено большее внимание. В результате методология исследовательских программ может объяснить высокую степень автономности теоретической науки, чего не может сделать несвязная цепь предположений и опровержений… В результате исчезают великие негативные решающие эксперименты Поппера: “решающий эксперимент” – это лишь почетный титул, который… может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое время после того как одна программа будет вытеснена другой… Природа может крикнуть: “Нет!”, но человеческая изобретательность – в противоположность мнению… Поппера – всегда способна крикнуть еще громче. При достаточной находчивости и некоторой удаче можно на протяжении длительного времени “прогрессивно” защищать любую теорию, даже если эта теория ложна. Таким образом, следует отказаться от попперовской модели “предположений и опровержений”, т.е. модели, в которой за выдвижением пробной гипотезы следует эксперимент, показывающий ее ошибочность: ни один эксперимент не является решающим в то время… когда он провалится” [Лакатос, с. 471–472].
“Таким. образом, научный прогресс выражается скорее в осуществлении верификации дополнительного содержания теории, чем в обнаружении фальсифицирующих примеров. Эмпирическая “фальсификация” и реальный “отказ” от теории становятся независимыми событиями” [Лакатос, с. 474]
“Непрерывность в науке, упорство в борьбе за выживание некоторых теорий, оправданность некоторого догматизма – все это можно объяснить только в том случае, если наука понимается как поле борьбы исследовательских программ, а не отдельных теорий… Мой подход. – утверждает Лакатос, – предполагает новый критерий демаркации между “зрелой наукой”, состоящей из исследовательских программ, и “незрелой наукой”, работающей по затасканному образцу проб и ошибок…. Зрелая наука в отличие от скучной последовательности проб и ошибок (Поппера –А.Л.) обладает “эвристической силой”, … (которая) порождает автономию теоретической науки” [Лакатос, с. 370].
1.6.7.2. “Внутренняя” и “внешняя” истории
Модель исследовательской программы, состоящей из “жесткого ядра” и “защитного пояса”, частично проецируется Лакатосом на историю науки, порождая его деление истории науки на “внутреннюю” и “внешнюю”.
“Каждая рациональная реконструкция создает некоторую характерную для нее модель рационального роста научного знания. – говорит Лакатос. – Однако все эти реконструкции должны дополняться эмпирическими теориями внешней истории для того, чтобы объяснить оставшиеся нерациональные факторы (в эту сферу попадает и куновская модель. –А.Л.). Подлинная история науки всегда богаче рациональных реконструкций. Однако рациональная реконструкция, или внутренняя история, является первичной, а внешняя история – лишь вторичной, так как наиболее важные проблемы внешней истории определяются внутренней историей…[5]. Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса” [Лакатос, с. 483–484]. “Историк-интерналист” будет рассматривать… исторический факт как факт “второго мира” (Поппера. – А.Л.), являющийся только искажением своего аналога в “третьем мире”. Почему возникают такие искажения – это не его дело, в примечаниях он может передать на рассмотрение экстерналиста проблему выяснения того, почему некоторые ученые имеют “ложные мнения” о том, что они делают (конечно, то, что в данном контексте причисляется к ложным мнениям”…, зависит от теории рациональности, которой руководствуется критика)” [Лакатос, с. 485].
“Именно внутренняя история, – утверждает Лакатос, – определяет то, что историк будет искать в истории науки, на что будет делать акцент и что будет игнорировать. “История без некоторых теоретических “установок” невозможна, – говорит Лакатос. – Одни историки ищут открытий несомненных фактов, индуктивных обобщений, другие – смелых теорий и решающих негативных экспериментов, третьи – значительных теоретических упрощений или прогрессивных и регрессивных сдвигов проблем, при этом все они имеют некоторые теоретические установки” [Лакатос, с. 487] (т.е. эмпирический материал в истории, так же как и в физике, “теоретически нагружен”).
“Внутренняя история для индуктивизма состоит, – по мнению Лакатоса, – из признанных открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений. Внутренняя история для конвенционализма складывается из фактуальных открытий, создания классифицирующих систем[6] и их замены более простыми системами.
Внутренняя история для фальсификационизма характеризуется обилием смелых предположений, теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их предшественники, и прежде всего – наличием триумфальных “негативных решающих экспериментов”.
И наконец, методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и регрессивных сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы над другой” [Лакатос, с. 483].
“У каждой историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы (… в …докуновском смысле). Главными парадигмами индуктивистской историографии являются кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских “феноменов” движения планет; открытие Ампером закона электродинамики благодаря индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами электрического тока…” [Лакатос, с. 460 – 461]. “Для конвенционалиста образцовым примером научной революции была коперниканская революция”, а “главными научными открытиями являются, прежде всего, изобретения новых более простых классификационных систем” [Лакатос, с. 465, 464]. “Излюбленными образцами (парадигмами) великих фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла, формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли, эксперимент Эддингтона, связанный с затмением Солнца”. “Историк-попперианец ищет великих, “смелых” фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов” [Лакатос, с. 467]. Образцами конкурирующих исследовательских программ могли бы, наверное, служить различные варианты теории относительности (эйнштейновский, эфирный и др. (см. [Визгин, 1985; Липкин, 2001, п. 5.2]))[7].
У каждой историографии есть свои характерные для нее проблемы. “Историк-индуктивист не может предложить рационального “внутреннего” объяснения того, почему именно эти факты, а не другие были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это нерациональная, эмпирическая, внешняя проблема” [Лакатос, с. 461]. “Конвенционалистская историография не может рационально объяснить, почему определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему определенные классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот период, когда их сравнительные достоинства еще неясны” [Лакатос, с. 465]. “Для историка-фальсификациониста особую проблему представляет “ложное сознание” – “ложное”, конечно, с точки зрения его теории рациональности. Почему, например, некоторые ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и верифицирующими, чем негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно фальсификационист Поппер разработал… концепцию о расхождении объективного знания (в его “третьем мире”) с искаженными отображениями этого знания в индивидуальном сознании” [Лакатос, с. 469–470]. Существует “основная эпистемологическая проблема” и для методологии научно-исследовательских программ. “Подобно методологическому фальсификационизму Поппера, она (методология научно-исследовательских программ) представляет собой весьма радикальный вариант конвенционализма. И аналогично фальсификационизму Поппера, она нуждается в постулировании некоторого внеметодологического (т.е. неконвенционалистского. – А.Л.) принципа – для того, чтобы связать (хотя бы как-нибудь) научную игру в прагматическое принятие и отбрасывание высказываний и теорий с правдоподобием. Только такой “индуктивный принцип” может превратить науку из простой игры в эпистемологически рациональную деятельность… в нечто более серьезное – в подверженное ошибкам отважное приближение к истинной картине мира” [Лакатос, с. 476].
В ряду анализируемых (и сравниваемых) Лакатосом подходов в философии науки нет куновского, который выступает только как объект критики. Тем не менее, нам представляется, что его можно было бы поместить в этот ряд, т.е. применить лакатосовскую историографическую методологию и к куновской модели развития науки. Тогда куновская “внутренняя история” будет выделяться в исследовании истории “внешней” для Лакатоса. Здесь выделяются истории научных сообществ и конкуренции между ними, парадигмы, фазы нормальной науки и научной революции. Здесь есть свои образцы – в первую очередь коперниканский переворот, проанализированный самим Куном. Есть и свои проблемы (выделение парадигм и др.). Вообще говоря, и лакатосовскую и куновскую модели развития науки, по-видимому, можно приложить к рассмотренным пяти (включая куновский) направлениям в философии науки XX в. Вполне можно говорить о куновской историографической исследовательской программе, которая порождает мощный поток исследований по социологии науки.