Социальные науки предлагают два различных подхода к пониманию общества. Один возник в работах шотландской школы философов-моралистов и получил дальнейшее развитие в рамках экономической науки. Другой был разработан французскими просветителями и оказал значительное влияние на исследования в области социологии. В основе этих двух подходов лежат два совершенно различных представления о человеке и отношении человека к обществу. В настоящей статье исследуются эти альтернативные гипотезы и рассматриваются их некоторые важные следствия. На основании этого делается вывод, что гипотезы, восходящие к шотландским философам, создают основу для разработки единого подхода в общественных науках.

I. ПОДХОДЫ К «ОБЩЕСТВУ»

«Социальная и институциональная включённость» человека привлекала внимание социальных философов ещё со времён Аристотеля. Проблема интеграции человека в общество стимулировала Адама Смита к проведению революционного анализа «спонтанного порядка». Эта проблема социальной и институциональной включённости в особенности интересовала социологов: социальные ценности и определяемая ими включённость человека в общество стали центральными темами важной социальной дисциплины. Такие ценности возникают в форме мнений, отношений, ориентаций, норм или правил поведения. Хотя эти шаблоны, очевидно, формируют поведение индивида, ценности, как социальные феномены, представлялись социологам находящимися вне пределов инициативы и решений индивидов. Со времён Дюркгейма (см. Durkheim, 1961) это представление превалировало в большинстве работ по социологии. Представление о внешней заданности ценностей обусловливало такой анализ социальных условий и сил, образующих социальный процесс, который был в значительной степени независим от поведения и взаимодействия индивидов.

Данная концепция в корне противоположна парадигме, разработанной в экономической науке, основоположником которой был Адам Смит и в соответствии с которой средоточием ценностей является индивид. Социальные ценности — это общепризнанные и сообща поддерживаемые индивидуальные ценности. Социальные процессы и социальные ценности определяются природой взаимодействия между отдельными членами социальной группы.

Однако со времён Адама Смита интерес экономистов к социальным проблемам сильно уменьшился. Их внимание сконцентрировалось на узкой области социальных явлений, связанных с рыночными сделками. Хотя при этом и был достигнут значительный прогресс в технике анализа, выбранная процедура исследования исключала из рассмотрения широкую сферу социальной и институциональной реальности, формирующей социальные процессы и природу рыночных сделок. При этом всякий раз, когда экономисты отваживались расширить сферу своих исследований, они легко усваивали манеру рассуждений социологов. Казалось, что они сами не сознают непоследовательности своего мышления или она их не заботит. Играя в общепринятую интеллектуальную игру, некоторые экономисты предпочитают игнорировать реальность, очевидно, потому, что она не даёт достаточных возможностей для применения строгого подхода или же потому, что её анализ оказывается подвержен влиянию идеологии.

Однако история науки свидетельствует о наличии фундаментальных изъянов в такой аргументации. Серьёзные проблемы, накопившиеся вне сферы интересов экономической науки в течение последних ста лет, заслуживают и даже требуют внимания экономистов, если они хотят достичь адекватного понимания человеческого общества. Даже не вполне строгий подход позволяет получить полезные знания или по крайней мере сделать важные шаги для получения знаний в будущем. Широкие социальные проблемы вовсе не обязательно являются по своей сути идеологическими, но даже когда это так, влияние идеологии не исключает возможности компетентного социального анализа.

В течение последней четверти XX века экономическая теория получила новый импульс развития. Гэри Беккер и другие экономисты, к которым присоединился ряд социологов, распространили экономический анализ на широкий круг традиционно социологических проблем (см. Беккер, 1993). Политологи, вдохновлённые возрождением политической экономии (Политической экономией называется здесь, как и повсеместно в современной англоязычной экономической литературе, теория государственной экономической политики. — Прим. ред.) под влиянием Дж. Бьюкенена (см. Buchanan, 1975), приспособили общие схемы, разработанные в экономической теории, к сфере своих интересов. А. Алчян (Alchian, 1950) разработал методологию анализа прав собственности, и позднее это направление исследований слилось с другими направлениями, акцентирующими внимание на роли трансакционных и информационных издержек. Так возникла «новая институциональная экономическая теория», которая изучает причины и последствия возникновения институциональных образований, связанных либо с рыночными трансакциями, либо с нерыночными видами деятельности (см. Норт, 1993).

Это направление мысли даёт новое видение и новое понимание социальных институтов. Оказывается, что основная гипотеза о поведении человека (модель человека), разработанная в экономической теории для объяснения поведения людей в контексте рыночной деятельности, может быть с успехом распространена на явления, выходящие за привычные рамки. Таким образом, вопреки утверждению Толкота Парсонса (Parsons, 1951; см. также Парсонс, 1993), социологическая модель оказывается особым случаем экономической модели. Возникает возможность выработки единого подхода к социальным наукам. Следует отметить, что при этом может быть продуктивно использована большая часть описательной работы, выполненной антропологами и социологами. Среди проблем, решение которых может быть особенно облегчено благодаря несоциологическому подходу к социологическим проблемам, можно выделить вопрос о возникновении и роли социальных ценностей. Этот анализ позволяет раскрыть природу заблуждения, оправдывающего моральный релятивизм и основанного на наблюдаемом широком разнообразии систем морали. При таком рассмотрении мы достигаем также лучшего понимания механизма социальной связи или координации между социальными ценностями и социальным порядком.

Последняя тема имеет отношение к одной старой проблеме и затрагивает множество разнообразных представлений. Некоторые исследователи подчёркивают влияние социального порядка на социальные ценности. Другие делают акцент на противоположном влиянии. Третьи диалектически сочетают первое и второе. И, конечно, все эти типы представлений имеют более или менее тонкие разновидности, что можно проиллюстрировать на примере различных описаний гибели капитализма у Шумпетера (Schumpeter, 1942) и Хоркхаймера (Horkheimer, 1947). Наконец, связь между социальными (и человеческими) ценностями и социальным порядком недавно стала предметом внимания широкой публики благодаря усилиям «профессиональных моралистов», представляющих бюрократию официальной церкви.

II. ДВЕ МОДЕЛИ ЧЕЛОВЕКА

Большинство дискуссий о ценностях и социальном порядке как бы связаны общей нитью. Это проявляется как в попытках объяснения, так и пересмотра нормативных представлений, исходящих из того, что эгоистическое поведение является наиболее важной характеристикой любого социального строя, основанного на рыночных отношениях и частной собственности. Во многих работах, направленных против нормативного подхода, утверждается, что распространение эгоизма в западных обществах представляет собой недавнее явление. В XVII и XIX веках комментаторы консервативного толка сетовали по поводу того, что происходит эрозия традиционных ценностей («ранга и знатности») под влиянием распространяющейся рыночной ориентации. Эта точка зрения все ещё находит отклик, хотя и в несколько модифицированной и смягчённой форме, среди современных неоконсерваторов — например у Ирвинга Кристола (Один из наиболее известных представителей так называемой «экономической теории предложения» [supply-side economics]. — Прим. ред.) в его «умеренных» здравицах рыночно-ориентированному обществу (Cristol, 1978). Неоконсервативный склад мышления в таких случаях тесно связан с нормативной позицией, которая отводит государству роль охранителя морали: оно должно стоять на страже установленных рамок, за которые не должны выходить предпочтения публики.

В значительной мере параллельным курсом движутся теологи, однако зачастую они занимают более жёсткую позицию. В их глазах эгоистический индивидуализм, усиливаемый властью коммерческих ценностей, препятствует построению гуманного общества. Они, однако, утверждают, что к спасению на этом свете можно прийти благодаря влиянию политических структур. Через такое влияние, осуществляемое под руководством совета теологов, можно навязать аморальному человеку, движимому своими эгоистическими побуждениями, требования морального общества.

Социалистическая традиция разделяет некоторые общие черты с неоконсерваторами и ещё в большей степени — с современными теологами. Согласно социалистическим воззрениям, эгоистическое поведение обусловливается характерными чертами социального строя. Эта позиция гораздо больше разработана в социалистической литературе, чем в теологической; в ней делается упор на то, что радикальное изменение социального строя приведёт к появлению «нового человека» с новым набором мотиваций.

Это краткое описание «интеллектуальной сцены» немедленно обнаруживает основополагающую роль гипотезы о человеческой природе. Именно взгляд на природу человека в значительной мере формирует представления о ценностях и социальном порядке. Мы, естественно, ожидаем, что социальные науки будут служить нам руководством в этом вопросе, и, в самом деле, находим в них альтернативные модели человека (см. Brunner and Meckling, 1977), выражающие весьма отличные друг от друга точки зрения. Эти позиции не обязательно противоречат друг другу. Согласно теории, по которой социальные науки представляют собой набор отдельных ящиков, эти модели обычно ассоциируются с различными сферами нашей жизни. Каждому ящику соответствует некоторая модель человека. «Экономический человек» владеет ящиком с ярлыком «Экономика», «социологический человек» — ящиком под названием «Социология», «политический человек» и «антропологический человек» представляют особые случаи «социологического человека». В учебниках и статьях, принимающих схему Маслоу (Маслоу Абрахам — американский психолог, автор теории иерархии потребностей. — Прим. ред.), встречается ещё «психологический человек». Однако эта традиция здесь игнорируется, так как ведущие учёные-психологи (особенно те, которые занимаются теорией обучения) теперь идут на сближение с экономистами.

Экономический человек обычно понимается как концентрированное выражение наиболее характерных черт человеческого поведения в «процессе повседневной рыночной деятельности». Согласно широко распространённому взгляду, это образ человека, который полностью руководствуется экономическими мотивами. Он совершенно эгоистичен в том смысле, что его мотивы связаны исключительно с его личным благополучием. Таким образом, многие студенты и профессионалы видят изображение высушенного, сморщенного гомункулуса — довольно сомнительное отражение реальности. Подобная картина, быть может, помогла прояснить некоторые основные проблемы распределения ресурсов, с которыми приходится иметь дело человеку, и осмыслить аллокационное поведение (Аллокация [allocation — англ.] — размещение, распределение. Здесь — распределение ограниченных ресурсов между альтернативными способами их использования. — Прим. ред.), основанное на процессах выбора, которые, в свою очередь, отражают потенциальное субъективное замещение одних благ другими.

Однако эти важные моменты были в значительной мере сведены на нет чрезмерно узким подходом, порождаемым самим понятием экономического человека. В результате широко распространилась точка зрения, согласно которой экономический анализ онтологически ограничивается сферой действия экономических мотивов. Это методологическое правило обедняло экономический анализ и оправдывало применение понятия социологического человека при анализе преобладающей части социальной реальности. Ведь наблюдаемое поведение ясно свидетельствует о наличии неэкономических мотивов, а очевидное проявление озабоченности, интереса и внимания по отношению к другим людям ставит под сомнение явную или скрытую трактовку человека как «эгоиста».

Подобная интерпретация, доминирующая в социальных науках, вызывает два существенных возражения, одно из которых носит методологический, а второе — содержательный характер. В методологическом плане некорректно принимать a priori онтологическое представление о реальной человеческой деятельности при использовании различных и фактически несовместимых поведенческих гипотез и устранять возникающие противоречия путём наложения ограничений на сферу применения этих гипотез. Случаи явно сегментированного поведения человека часто являются лишь отражением информационных проблем и проблем обучения, которые могут быть объединены в рамках единого подхода.

Если же говорить о существе дела, то социологическая модель имеет серьёзные изъяны. Отделение или сегментирование социальных явлений и процессов от индивидуального поведения и взаимодействия в конечном счёте неспособно привести к объяснению социальных явлений. Ссылаться на общество как на создателя или производителя «социальных организмов» означает уходить от существа вопроса. Общество не является действующим лицом, оно представляет собой результат индивидуальных действий и взаимодействий людей. Существование социальных организмов обнаруживается благодаря наличию специфических регулярно воспроизводимых шаблонов (patterns) человеческого поведения. Уверенность Парсонса в том, что не существует мостика, который мог бы связать индивидуальное поведение с социальными категориями (см. Парсонс, 1993), низвела социологию на уровень описаний или повествований без какого-либо аналитического объяснения и знаменовала собой уход в мистицизм.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ ЧЕЛОВЕКА

Трудностей, с которыми сталкивается социологическая модель, можно избежать. Надлежащим образом сформулированная модель человека, отличная от модели карикатурного гомункулуса, открывает широкие перспективы для выработки единого подхода в социальных науках. Эта модель объединяет отдельные моменты, введённые в литературу ещё во времена Адама Смита. Для обозначения этой модели можно использовать акроним REMM («resourceful, evaluative, maximizing man», то есть «изобретательный, оценивающий, максимизирующий человек»), который был предложен Меклингом и Бруннером (Meckling, 1976; Brunner and Meckling, 1977). Многолетние дискуссии показали, что в рамках применения этой модели некоторые проблемы, касающиеся экономических мотивов (например, личного интереса и эгоизма), а также природы ограничений и «ограниченной рациональности» (Термин Герберта Саймона, подразумевающий, в частности, замену максимизации нахождением удовлетворительного решения. — Прим. ред.), все ещё нуждаются в более детальном обсуждении.

Центральными блоками для построения модели являются поле предпочтений с его специфической структурой и ограничения, которые задают набор возможностей. Ниже будет показано, что наличие этих «строительных блоков» коренным образом отличает REMM от социологической модели и имеет далеко идущие последствия для нашего понимания социальных явлений. Рассмотрение будет проведено в соответствии с порядком букв в акрониме REMM. Изобретательность, оценивание и максимизация имеют общую основу. Здесь следует отметить недавние результаты, полученные в анализе эволюционного процесса, социобиологии и биоэкономике. Мы знаем, что индивид появляется на свет не как чистый лист бумаги, на котором впоследствии должен фиксироваться его социальный опыт; он обладает биологической и генетической наследственностью (Barrash, 1979).

Следует подчеркнуть два аспекта этой наследственности. Один аспект присущ всем людям. Он включает широкий потенциал и общую предрасположенность к поведению определённого рода. Как предрасположенность, так и потенциал не зависят от социального окружения. Они влияют на шаблоны поведения, возникающие как реакция на социальное окружение, в том числе на доминирующие социальные институты. Записи на листе не могут быть переписаны посредством радикальной социальной инженерии. Кроме того, биолого-генетическая наследственность обнаруживает большое разнообразие специфических форм и интенсивности проявления общих черт. Мы наблюдаем и огромное разнообразие в индивидуальных способностях. Все эти различия налагают ещё большие ограничения на возможности социальной инженерии. Изобретательность и индивидуальные различия по этому признаку образуют важную часть биологической наследственности. Культурная и социальная эволюция человеческого рода на протяжении 100 тысяч лет даёт нам массу примеров замечательной изобретательности. Человек ищет, исследует, решает задачи и экспериментирует, он не является пассивным существом. Проводимые им эксперименты сильно разнятся — от тривиальных до грандиозных.

Однако кумулятивный эффект относительно тривиальных событий с течением времени начинает сказываться на возможностях человека и условиях его выживания. В качестве примера можно привести отбор съедобных растений и животных и развитие орудий труда и инструментов в доисторическую эпоху. Другим примером является поведение современных банкиров, экспериментирующих с массой финансовых инноваций для того, чтобы приспособиться к новым условиям. Изобретательное экспериментирование является движущей силой культурной и социальной эволюции и, как указывал Поппер (Popper, 1957), взаимодействует с биологической эволюцией. Изобретательность, таким образом, создаёт почву для анализа эволюционного процесса, значение которого в последние годы неоднократно подчёркивалось Хайеком (Речь идёт прежде всего о его работе «Пагубная самонадеянность» [Хайек, 1992]. — Прим. ред.).

Изобретательность также влияет на оценку множества возможностей, с которым в любой момент сталкивается индивид. Но кроме того, изобретательное поведение с течением времени изменяет это множество. Субъекты затрачивают ресурсы на эксперименты и исследования, с тем чтобы расширить множество своих возможностей. Эксперименты и исследования могут, в частности, изменить внешние условия или информацию об этих условиях, определяющие соответствующее множество возможностей. Понятие изобретательности пока что не удалось адекватно формализовать. Бруннер и Мелтцер (Brunner and Meltzer, 1971) предприняли такую попытку применительно к одному специальному случаю, когда агенты, действующие в условиях неполной информации, совместно оптимизируют свой выбор множества возможностей и своё положение в пределах этого множества. Нельзя сказать, что множество возможностей непосредственно и полностью определяется преобладающими природными, социальными и технологическими условиями. На самом деле оно отражает восприятие этих условий индивидом. Неполная информация характеризует нашу реальность и контролирует это восприятие и, таким образом, оказывает влияние на соответствующее множество возможностей.

Изобретательный человек ещё и оценивает. Здесь важны три темы: форма поля предпочтений, разделение между экономическими и неэкономическими мотивами и значение личного интереса и эгоизма. Некоторые аспекты оценивающего поведения может прояснить следующая цитата из работы Бруннера и Мелтцера: «Человеку свойственно оценивать. Его нельзя считать равнодушным. Ему небезразличен окружающий его мир. Он дифференцирует, сортирует и упорядочивает состояния мира и в процессе этой деятельности редуцирует все объекты, с которыми сталкивается, до соразмерной ему величины. Он предпочитает большее количество благ, имеющих положительную оценку. Кроме того, оценка зависит от контекста. Любое фиксированное приращение положительно оцениваемого блага оценивается всё ниже, по мере того как растёт его общее количество, доступное для индивида. Человек стремиться вступать в обмен по всем направлениям. Он всегда готов поступиться некоторым количеством любого имеющего ценность блага в обмен на некоторое количество альтернативного блага, которое он ценит выше. Его оценки тяготеют к тому, чтобы быть транзитивными, что является выражением непротиворечивости системы этих оценок» (Brunner and Meltzer, 1971, p. 71–72). Данная цитата ясно указывает на наиболее важные свойства структуры предпочтений индивида: относительная оценка положительно оцениваемого блага снижается с ростом его количества, а обмен или замещение благ могут осуществляться по всем направлениям.

Предположение о возможности замещения всех положительно оцениваемых благ, событий или состояний подразумевает, что традиционное разделение между экономическими и неэкономическими мотивами некорректно. Это разделение использовалось для того, чтобы оправдать применение «ящичной» модели социальных наук, в которой экономический анализ, по сути, ограничивается рассмотрением поведения, обусловленного экономическими мотивами. Дальнейшие рассуждения показывают спорный характер такой интерпретации. Сфера аллокационного поведения выходит далеко за рамки максимизации материального благосостояния, она может включать удовольствие от чтения книг, посещения театров, концертов, футбольных матчей, потребления мороженого, пива, вина и так далее. Есть ли у нас достаточные основания считать, что решения относительно всего этого связаны только с экономическими мотивами? Тот же самый вопрос можно задать и применительно к наслаждению общественным положением, влиянием и дружбой. Никакое априорное отделение «экономического» от «неэкономического» не может создать полезной основы для анализа. Это особенно справедливо, когда возможность замещения распространяется на все положительно оцениваемые состояния, события или блага. Признание неограниченности сферы обмена или замещения является наиболее важным условием плодотворного анализа общих социальных условий. Это более всего применимо к эволюции социальных институтов.

Следует отметить, что существуют проблемы, решение которых не требует полного использования нашего «интеллектуального багажа». Мы часто предполагаем некоторые переменные постоянными, полностью отдавая себе отчёт в том, что такое предположение, строго говоря, неверно. Мы можем, верно или ошибочно, постулировать, что отклонения переменной от фиксированного значения невелики и порождают лишь второстепенные проблемы. Или мы можем ограничить наше внимание некоторым подмножеством полного набора мотивов (то есть событий), фигурирующих в функциях полезности индивидов. Эта процедура вполне пригодна в тех случаях, когда возможность обмена между выделенным подмножеством и проигнорированным подмножеством относительно невелика. Такая аппроксимация не означает и не предполагает недооценку всеобщего характера обмена или замещения.

Остаётся открытым фундаментальный вопрос, кто в конечном счёте осуществляет оценивание. Модель REMM недвусмысленно указывает на индивида. Это поднимает проблему эгоизма. Эгоистическое поведение может быть охарактеризовано как забота исключительно о своём собственном благосостоянии безотносительно к благосостоянию любого другого лица. (В свою очередь, альтруистическое поведение означает, что в функции полезности данного лица учитывается благосостояние других лиц.) Такое определение эгоиста совместимо с REMM, однако оно не учитывает таких важных социальных институтов, как институты семьи и дружбы. Однако постулат эгоизма можно спокойно использовать при решении многих проблем в качестве полезного приближения. Нашим основным предположением является предположение о личном интересе. Это означает, что, вообще говоря, индивиды по возможности отказываются постоянно и безоговорочно делегировать другим людям право принятия решений, касающихся их личных дел. Иными словами, индивиды предпочитают сохранять за собой власть в сфере решений, касающихся личных вопросов. Из этого следует, что оценки формируются в соответствии с собственными суждениями, пониманием и интерпретацией индивида. Именно он в конечном итоге является источником оценок.

Здесь мы сталкиваемся со второй проблемой, которая была поднята Марксом и другими социологами, а именно, что частные интересы являются социально детерминированными и определяются обществом в процессе социализации и интернализации. Наличие этих процессов едва ли можно оспаривать. Однако они отнюдь не являются подтверждением марксистских представлений о «социальной лысенковщине». REMM подчёркивает биолого-генетическую наследственность, которая (до известной степени) контролирует содержание «листа бумаги» и модифицирует то, что пишется на нём в процессе социализации и интернализации. Таким образом, процессы социализации и интернализации действуют при наличии фильтра, каковым являются биологогенетические способности. Роль этих способностей становится очевидной, если взглянуть на значительные различия в отдельных аспектах жизнедеятельности (качество и степень изобретательности, характер замещений) даже между индивидами, находящимися в схожих культурных и социальных условиях.

Обратимся, наконец, к максимизирующему человеку и приведём здесь цитату из работы Бруннера и Меклинга: «Максимизирующий человек признает, что все ресурсы, включая его собственное время, ограничены. Каковы бы ни были эти ресурсы, человек стремится обеспечить себе наилучшее положение при тех ограничениях, с которыми он сталкивается. Такая оптимизация осуществляется на основе несовершенной информации, и при этом человек познает, что само по себе принятие решений связано с издержками» (Brunner and Meckling, 1977, p. 72). Модель формальной максимизации при наличии ограничений может служить полезной аппроксимацией при описании поведения человека во множестве ситуаций и применительно к широкому кругу проблем. Вопрос о её применимости в целом здесь не существен. Существенно лишь то, что изобретательные исследования и действия в рамках ограничений не являются бесцельными блужданиями, за ними стоит стремление человека повысить уровень своего благосостояния.

В сущности, модель подчёркивает, что индивиды являются рациональными существами. Рациональность, пожалуй, является более важным компонентом гипотезы, нежели максимизирующее поведение. Рациональное поведение направлено на достижение некоторой цели, выраженной функцией полезности. Это, в частности, означает, что индивид не захочет сознательно пожертвовать той или иной целью в рамках множества своих возможностей. Ограниченные вычислительные способности компьютеров и человеческого мозга, издержки сбора и анализа информации, а зачастую и широко распространённая неопределённость не позволяют выразить рациональное поведение непосредственно в терминах максимизации. Вместо этого рациональное поведение создаёт некоторый набор более или менее сознательных правил действия.